К предыдущей странице Оглавление К следующей странице
В течение семи лет переменилось два преемника Никона на Московском патриаршем престоле. Они прошли едва заметно, как тени, и действительно казались тенями, сравнительно с тою личностию, которой место они заняли. Первый из них. Патриарх Иоасаф II, посвященный двумя Восточными Патриархами в январе 1667 года из архимандритов Троицкого Сергиева монастыря, старец добрый, кроткий и незлобивый, остался заметным только по деяниям великого Собора, в которых он участвовал. Здесь, кроме суда церковного на противников Церкви, определены были многие статьи, касающиеся до внутреннего и наружного устройства церковного, и отменены неправильно вкравшиеся обычаи, как то: перекрещивание переходящих к нам из Латинской Церкви, и запрещение священнослужения вдовым священникам, и некоторые несвойственные привилегии, данные архимандритам великих обителей. Соображаясь с нуждами расширяющегося царства, Собор рассудил сделать некоторые изменения в составе епархий: архиепископы Астраханский, Тобольский и Рязанский возведены были на степень митрополитов; основано епископство в Белгороде: восстановлены особые епархии в Нижнем Новгороде и Владимире; Пермская епархия отделена от Вятской; положено увеличить число епархий в Сибири. Изданы многие постановления, касавшиеся устройства судов патриарших и епископских, имуществ архиерейских и монастырских. Исправление богослужебных книг по греческому тексту не прекращалось при Патриархе Иоасафе. В 1670 году издана была Цветная Триодь, поверенная с подлинником, а в 1672 году напечатана Постная Триодь, вновь переведенная с греческого текста.
По кончине Иоасафа (в 1672 г.) избран на патриаршество митрополит Новгородский Питирим, один из врагов Никона. Десятимесячное пребывание его на престоле прошло бесследно для Русской Церкви, но в лице преемника его она получила снова мудрого, твердого и ревностного первосвятителя.
Иоаким, из дворянского рода Савеловых, с ранней юности обучался в Киево-братской коллегии, потом проходил военную службу и на 35-м году жизни (в 1655 году) принял пострижение в Киево-Межигорском монастыре [1]. Вызванный в Москву Патриархом Никоном в 1657 году [2], он был архимандритом Чудова монастыря, потом митрополитом Новгородским; возведен на патриаршество в июле 1673 года. Промысл Божий судил ему во все время управления Русскою Церковью непрестанно бороться то с расколом, то с отпрысками папизма.
При самом вступлении на первосвятительский престол он застал горестное и небывалое дотоле событие: бунт в Соловецкой обители против Церкви и царской власти.
Еще в 1657 году присланы были в Соловецкий монастырь новоисправленные книги. Старые иеромонахи посмотрели на них и сказали, что они "старики и по старым книгам едва читают, а по новым, сколько ни учиться, не навыкнуть будет". Некоторые, помоложе, хотели было служить по-новому, но им запретил это архимандрит Илия. В Москве в это время заняты были делом Никона и не обратили надлежащего внимания на отдаленный монастырь, только сменили Илию. А между тем старообрядчество все зрело в обители под влиянием множества сосланных сюда противников Никона. Здесь жили князь Львов, бывший начальник печатного двора при Патриархе Иосифе, и бывший архимандрит Саввина монастыря Никанор, некогда бывший духовник царский, ставший во главе восстания. В обитель явились разбежавшиеся сообщники волжского разбойника Разина и множество безрассудных ревнителей мнимой старины. Когда после великого Собора снова прислано было в монастырь требование служить по-новому, келарь Азарий и казначей Геронтий написали челобитную государю от лица всей братии, в которой просили оставить монастырь в старом предании чудотворцев. После нескольких попыток к вразумлению упорных [3] в 1668 году царь послал в монастырь стрельцов, и началась соловецкая осада, при которой первою опорою бунта были казаки из шаек Разина. Из-за крепких стен обители, привыкшей к осадам во время нападений от шведов, раздались пушечные выстрелы по царскому войску, впервые возвестившие открытый разрыв раскола с государством. В первый же раз раскол отверг здесь и молитву за царя. Священники все протестовали против этого решения монастырского Собора и успели ускользнуть из монастыря. Тогда явилось другое крайнее положение раскола: "Мы и без священников проживем", — порешил Никанор с казаками и некоторыми из монахов, "священники нам не нужны"; и действительно стали жить без Богослужения и без Таинств. Осада монастыря затянулась на 10 лет, потому что государство, занятое тогда еще Разинским бунтом, не могло употребить на нее достаточных сил. Наконец в 1676 году уже третий воевода Мещеринов взял монастырь. Многие бунтовщики погибли в сече; оставшиеся в живых зачинщики бунта, в том числе и Никанор, перевешаны, другие разосланы в Колу и Пустозерск; покорные Церкви и государству оставлены в монастыре [4]. Так возвращена Православию знаменитая Лавра Соловецкая, когда зло пустило уже глубокие корни в окрестностях и даже в дальней Сибири.
Усмирение соловецкого бунта было последним делом царствования Алексия; монастырь был взят за неделю до его кончины [5]. После краткой болезни царь мирно преставился на 49-м году от рождения, напутствованный святыми Таинствами и назначив наследником престола старшего сына своего Феодора [6].
Царь Алексей Михайлович принадлежит к числу замечательнейших государей русских. Являя в себе высокий образец добродетелей христианских [7] и семейных, постоянно заботясь о благе своего народа, он "покорил себе сердца подданных, которые столько же любили его, сколько благоговели пред ним" [8]. Недоставало ему только проницательности и более глубокого взгляда на государственные отношения; изменяла иногда и твердость, особенно в молодых летах. Чрезмерная доброта подавала повод к излишней доверчивости, которую, как мы видели, часто употребляли во зло люди, умевшие чем-нибудь снискать расположение царя. Злоупотребления, особенно корыстолюбие некоторых вельмож, были главными причинами смут, нарушавших при Алексее Михайловиче спокойствие Московского государства. Но тень, набрасываемая временными неустройствами, исчезает пред светлою стороною царствования, в которое присоединилась Малороссия, распространились пределы России до берегов отдаленного Амура, вышло Уложение, решен вековой вопрос об исправлении богослужебных книг, совершились многие другие замечательные события. Потомство забыло бедствия, от которых страдали только современные поколения. Оно помнит лишь деяния, посеявшие плодотворные семена для будущего, имевшие благодетельное влияние на судьбу многих грядущих поколений. Деяния эти навсегда увековечили память о царствовании Алексея Михайловича, стяжали ему, несмотря на недостаток самостоятельности в его характере, наименование "мудрого родителя Петра Великого".
Царь Алексей, пред кончиною писал в духовном завещании: "От отца моего духовного, великого господина, святейшего Никона, иерарха и блаженного пастыря, аще и не есть ныне на престоле сем, Богу тако изволившу, прощения прошу и разрешения".
А между тем Патриарх-изгнанник, на которого умирающий самодержец устремлял угасающий взор свой, еще томился в заключении в пределах Белозерских. После низложения на Соборе Никон был отправлен в Ферапонтов монастырь, назначенный ему местом заточения. При жестокой стуже изгнанник и спутники его, не имевшие теплой одежды, сильно страдали от холода [9]. По прибытии на место Никон испытал всю строгость заключения, почти темничную, потому что сперва даже заложены были железными затворами окна его келий, однако в непродолжительное время получил он и облегчение от незаслуженных томлений. Никон даже начал пользоваться совершенною свободою и многими льготами по личной к нему любви кроткого царя Алексия, который никогда не питал к нему неприязни, несмотря на происки бояр. Искренно желал он примирения, хотя и тайного, с бывшим своим другом и крестным отцом всех детей своих. Милостыня царская — деньги и съестные припасы в виде поминок, то радостных, то печальных, часто посылались к бывшему Патриарху. Сначала он отвергал дары царские, но в день Пасхи (1668 г.) пил царское вино и угощал им свою братию [10]. Вскоре получил от царя позволение иметь свою отдельную церковь в монастыре, для которой теперь же было прислано ему богато украшенное Евангелие напрестольное, серебряные потир и дискос, несколько пар церковных облачений и немало различной церковной утвари. Никон избрал для себя одну из монастырских церквей, во имя Богоявления Господня на святых вратах, и здесь стали совершать для него Богослужение иноки, рукоположенные некогда в священный сан самим Никоном в последние годы его патриаршества. Одни из них прибыли с ним из Москвы как добровольные спутники осужденного Патриарха; другие, после различных судебных исследований об участии их в деле Никона, под стражею присланы к заточенному Патриарху. Сам Патриарх стал с этих пор получать значительное содержание из Москвы, имел все удобства жизни, даже выезжал из места своего заточения и пользовался свободно монастырской библиотекой.
По указу государя выстроены были для него новые обширные кельи с 25 жилыми покоями и деревянными переходами на стене в 30 сажен длины, ведущими к надворотной Крестовой церкви [11]. По своему властительному характеру Никон, можно сказать, был полным распорядителем в месте своего заточения: игумен монастыря и братия и даже самые стрельцы, приставленные для его стражи, были ему покорны и называли его святейшим по тому неизъяснимому чувству, которое обыкновенно вселяет в окружающих человек гениальный и твердый волею. Никон всегда любил труды подвижнические, когда еще был Патриархом, — еще более стал он трудиться в Ферапонтове. Сам он, со своею прислугою и бывшею при нем братиею, расчистил по другую сторону озера лесистый участок на урочище, называемом Лещево, развел там два обширных огорода и разработал поле для хлеба и овса. Иногда вместо годовых припасов, которые ему должно было получать из соседних монастырей, требовал он денег взамен их [12]. Все это давало ему возможность раздавать обильную милостыню по всей окрестности, и тем умножалось его влияние; народ к нему стекался отовсюду не только за денежным пособием, на которое Никон был весьма щедр, но и за лекарствами и для молитв его, потому что бывший Патриарх читал молитвы над болящими, особенно над беснующимися, помазывая их елеем, и некоторые исцелялись, как он сам письменно извещал о том царя. Никон, монах и узник, казалось, стал привыкать к своей доле, не ожидая ничего лучшего. Вдруг нечаянная кончина кроткого царя жестоко напомнила ему о его узах [13]; может быть, тяжкое испытание нужно было для великой души Никона, чтобы окончательно отрешить его от всего земного и сделать достойным той Голгофы, под которою он избрал себе место последнего покоя. Давно уже слишком привольное его положение в Ферапонтове приводило в страх недоброжелателей его в столице; там старались представить его опасным даже и в самом заточении, распускали молву о мнимых его сношениях с волжским атаманом Разиным, неохотно смотрели на множество народа, стекавшегося к нему в монастырь; келейные посещения людей всякого звания и пола возбуждали неблаговидное подозрение, и, быть может, в этом был неосторожен Никон, слишком строгий нравственностью во всю жизнь и потому мало внимательный к людской молве. Начались наветы от беглого келейника патриаршего Ионы, который был строго наказан за нетрезвую жизнь, впрочем, по суду монастырскому; Иона рассказал о крестах, какие ставил Никон на озере, с титулом патриаршим и с жалобою на свое заточение [14].
С кончиною царя Алексея отяготилась участь ферапонтовского заточника. Новый царь Феодор и по болезненному состоянию постоянно зависел от лиц, его окружающих, а между тем друзья Никона (Матвеев и другие) были удалены от двора, уступив свое место Милославским, близким родственникам царя по матери, враждебно расположенным к бывшему Патриарху.
По доносам Ионы и других было назначено строгое исследование с перемещением Никона-монаха для более строгого надзора в Кириллов монастырь. Из наставлений, данных Чудовскому архимандриту Павлу и окольничему, посланному с ним для исследования доносов в Ферапонтов монастырь, видно, как еще боялись Никона в Москве и не доверяли его покорности, хотя и напрасно. Велено было позвать его к допросу в соборную церковь и в случае отказа идти к нему в келью с приговором; но бывший Патриарх не оказал ни малейшего сопротивления, спокойно пошел в церковь и отвечал на многочисленные статьи допросов.
Не отрекался он, что допускал к своей руке и позволял себя называть святейшим Патриархом, говоря, что о том известно было великому государю. Клеветы о мнимых сношениях с Разиным нисколько его не смутили; он не скрыл, что когда шайки атамана были в пределах Белозерских, сам пристав царский привел к нему в Ферапонтов двух казаков, которые извещали его о силе своего атамана, хотя это не имело никаких последствий и не было тайною. Видно, что совесть бывшего Патриарха была совершенно спокойна, и он не боялся никаких улик; касательно же виновного келейника объявил, что у него не было своей расправы и суда, как его в том обвиняли, но что приговор над Ионою совершился по суду монастырскому.
Несмотря, однако, на такие искренние ответы, бывшему Патриарху не позволено было даже возвратиться в свои кельи, и прямо из церкви был он отвезен в Кириллов монастырь под строгий затвор; все его имущество келейное описано и отобрано, кроме самых необходимых вещей; присные его все разосланы по дальним монастырям; к нему приставлены более для надзора, нежели для услужения, два совершенно ему чуждые старца в Кириллове, всякое же свидание и переписка запрещены и выход из кельи дозволен только в ближайшую церковь. Поколебалась на минуту твердая душа Никона; следователь архимандрит Павел, сжалившись над ним, доносил Патриарху Иоакиму, что Никон заплакал, услышав о намерении удалить его присных, и со слезами просил оставить их при нем, ради его старости обещая впредь поминать Иоакима святейшим Патриархом, чего прежде не делал потому, что почитал его причиною всего зла. Он даже намекнул, что при начале своего удаления в Новый Иерусалим, когда дело шло о избрании ему преемника, сам он указывал на Иоакима, как на единственного человека, способного занять его престол; но все просьбы престарелого узника остались тщетными: ему надлежало испить до дна всю горькую чашу заточения.
Тяжка была жизнь Никона в Кириллове. Здесь предстоял низложенному первосвятителю последний период испытания, из которого вышел он, как злато, искушенное в горниле. Никону суждено было в первые годы своего заключения в Кириллове страдать ежедневно от угара в дымных кельях, где его затворили под крепкою стражею, так что он едва не скончался от невыносимого томления, пока не были построены для него новые кельи [15]. Изнуренный старец помышлял о вечности и желал только последней отрады: успокоиться под сению созданной им обители Нового Иерусалима. Все житейское в нем уже перекипело, и последняя даже искра мирская угасла в Кириллове, во время пятилетнего тяжкого заключения.
Наконец настало и для него время успокоения. Благочестивая тетка царя, царевна Татиана Михайловна, всегда благоприятствовавшая Никону, убедила Феодора посетить забытую обитель Нового Иерусалима и принять от оставленной там братии челобитную о возвращении ее основателя. Пораженный величием зданий, начатых по образцу святого Гроба, государь велел продолжать их и, движимый состраданием, предложил на Соборе дозволить старцу Никону умереть в основанной им обители. Долго оставался непреклонным Патриарх Иоаким, вероятно, из боязни найти опасного совместника в лице бывшего Патриарха, доколе наконец весть о принятии схимы и совершенном изнеможении Никона тронула его сердце.
В самый тот день, когда пришло в Кириллов монастырь милостивое разрешение царя и Патриарха, Никон еще заранее, по тайному предчувствию, собрался в путь и, к общему изумлению, велел собраться своей келейной братии. С трудом посадили в сани изнуренного болезнями старца, чтобы влечь по земле до струга на реке Шексне. При впадении Шексны в Волгу приветствовали его посланные от братии Воскресенского монастыря; Никон велел плыть вниз к Ярославлю и, причалив у Толгского монастыря, приобщился запасных даров, ибо начинал крайне изнемогать. Игумен с братиею вышли к нему навстречу и с ними вместе сосланный на покаяние враг Никона, бывший архимандрит Сергий, который во время суда содержал его под стражею и осыпал поруганиями. Этому Сергию, заснувшему в трапезе, в час приплытия Патриарха, явился во сне Никон, говоря: "Брате Сергие, восстани, сотворим прощение!" — и внезапно услышал он, что шествует Волгою Патриарх, и братия уже потекли ему навстречу. Вслед за ними устремился Сергий и, видя умирающего, раскаянный, со слезами пал к его ногам и испросил себе прощение. Снова тронулся струг по водам. Граждане ярославские, слыша о его пришествии, стеклись к реке и, видя старца на одре смертном, с плачем припадали к нему, целуя руки и одежды и прося благословения; одни влекли вдоль берега струг, другие же, бросаясь в воду, им помогали: так причалили к обители Всемилостивого Спаса.
Изнемогающий страдалец уже ничего не мог говорить, а только давал всем руку; дьяк царский велел перевезти струг на другой берег, чтоб избавиться от толпы народной. Ударили в колокол к вечерне, Никон стал кончаться. Озираясь, будто кто пришел к нему, сам он оправил себе волосы, бороду и одежды, как бы готовясь в дальнейший путь; духовник с братиею прочитали отходные молитвы. Патриарх же, распростершись на одре, сложив крестообразно руки и вздохнув, отошел с миром (17 августа 1681 г.). Между тем благочестивый царь Феодор, не зная о его преставлении, послал навстречу карету свою со множеством коней; когда же узнал, прослезился и спросил: что завещал в своей духовной Никон? Услышав, что усопший избрал его, как крестного сына, своим душеприказчиком и во всем на него положился, кроткий царь с изумлением сказал: "Если так святейший Патриарх возложил на меня всю надежду, воля Господня да будет, и я его в забвении не положу". Он велел везти тело его в Новый Иерусалим.
Новые затруднения возникли со стороны Патриарха Иоакима при погребении Никона, которому не соглашался он воздать почестей святительских, как лишенному сана вселенскими патриархами. Однако же государь убедил Корнилия, митрополита Новгородского, действовать при погребении и, сам участвуя в трогательном обряде, нес на раменах своих останки Никона от Елеонского креста до той могилы под Голгофою, где Никон приготовил себе место для вечного покоя. По просьбе царя Феодора, все патриархи восточные, признавая церковные заслуги Никона, грамотами своими разрешили, чтоб имя его опять было включено в священный лик патриархов, ибо этот великий муж Русской Церкви всегда был достоин своего высокого сана, хотя временно испытал искушения и скорби.
Между тем как царь Феодор заботился о восстановлении святительской чести своего крестного отца, ревностный Патриарх Иоаким неутомимо подвизался в устроении дел церковных, в борьбе с расколом и в распространении духовного просвещения.
Осудив Никона, великий Собор 1667 года утвердил, однако, все его церковные распоряжения, признал даже справедливым его взгляд на монастырский приказ. Было постановлено, что Патриарх не должен носить титула "великого государя", должен повиноваться верховной власти и не вступаться в мирские дела; но в то же время была подтверждена независимость духовенства и всех людей церковного ведомства от мирского суда не только в гражданских, но даже в уголовных делах. Впрочем, несмотря на соборные постановления, воеводы и другие мирские власти постоянно вторгались в церковные суды. Само духовенство предпочитало духовному суду светский, продолжало подавать свои иски на посторонних в разных приказах, а также судиться у воевод и городских властей; многие монастыри судились по старому в приказе большого дворца. Так было при двух слабых престарелых преемниках Никона; но ревностный первосвятитель Иоаким, взявшись твердою рукою за кормило Церкви, не допускал мирского вмешательства в дела церковные [16]; должности судей и сборщиков даней поручал он лицам духовным, строго следил, чтобы лица клира не подлежали суду мирскому, кроме преступлений уголовных, которые должна была судить власть светская, и то не иначе как с ведома власти духовной. Между тем он предпринимал меры, которые должны были увеличить надзор духовной власти за делами Церкви. На Соборе 1675 года он определил, чтобы все церкви и монастыри (кроме монастырей, приписанных к патриаршему дому), находившиеся по писцовым книгам в той или другой епархии, были в ведении епархиального архиерея и чтобы никто из архиереев не имел в чужой епархии подвластных себе церквей и монастырей. Этим распоряжением уничтожились те страшные беспорядки, которые в то время были так обыкновенны между духовенством, особенно монашествующим, и к которым вели так называемые "несудимые грамоты" и старый обычай, по которому некоторые монастыри и церкви ускользали от надзора местного архиерея, принадлежа архиерею другой епархии [17].
В ноябре 1681 года Патриарх Иоаким созвал Собор русских святителей для рассуждения о делах раскола. Собор просил благочестивого царя Феодора, чтобы "развратники и отступники (раскольники), которые по многом церковном учении и наказании и по архиерейском попечении явятся противны и святой Церкви непокорны", были отсылаемы к гражданскому суду, где и получали бы решение, какого кто достоин, как было при царе Алексее Михайловиче [18], причем воеводы и приказные люди обязаны вполне содействовать церковной власти. По предложению царя Собор положил: новоисправленные книги безденежно выдавать каждому, кто только принесет книги прежних изданий. Царь сообщил, что самоволие заводит пустыни с тем, чтоб они служили пристанищем раскола; оно же умножает часовни, где народ собирается слушать молитвы пред сомнительными иконами, а оставляет святую литургию. Собор постановил: впредь не дозволять новых подобных пустынь, а живущих в таких пустынях, где вблизи живут мирские люди, вывести в монастыри, храмы же обратить в приходские церкви; из числа же часовень оставить только те, к которым близка стража, прочие же закрыть.
Лучшими мерами, без сомнения, были те, которые направлялись против самого корня раскола, против народного невежества, которое предавало массы непросвещенного народа во власть злонамеренных расколоучителей. Так смотрел на корень раскола Патриарх Иоаким, и на этом взгляде основывалась заботливость его о распространении духовного просвещения.
Патриаршая Чудовская школа, существовавшая в Москве, покровительствуемая Никоном и руководимая Епифанием Славенциким вместе с другими членами ученого братства, пережила бурю бед Никона [19]. После падения Никона ученые труды наставников, возбудив толки в толпе невежд, нашли многих противников и учению: расколоучители открыто вопияли против книжных исправлений, крепко держались за старину и в свете образования хотели видеть тьму бесовскую. Но слепое гонение на учение послужило только к усиленному сознанию нужды учения и вместо разрушения повело к ее возрастанию.
Присутствовавшие на великом Соборе восточные патриархи Паисий и Макарий в слове, предложенном от лица их в день Рождества Христова, убеждали народ и царя полюбить мудрость и позаботиться о заведении училищ греческих и славенских [20], а пастырям вменяли в обязанность содействовать царю доходами с церковных имений [21].
Тогда же некоторые из боголюбивых граждан Москвы подали просьбу о дозволении открыть училище при церкви святого Иоанна Богослова [22]. Оба патриарха восточные и Московский Патриарх Иоасаф благословили доброе намерение двумя грамотами [23]. Но все воззвания к щедрости пастырей и настоятелей монастырских остались тщетными. Церковные и монастырские отчины уже довольно были истощены частыми сборами на нужды государственные. Дряхлые старцы-патриархи Иоасаф и Питирим не предпринимали ничего для устроения училищ. Царь озабочен был то укрощением бунтов, то внешними войнами. Не известно ничего даже о судьбе предположенного училища при церкви Иоанна Богослова.
Странным кажется, как не настоял об учреждении училищ в Москве сильный при дворе, молодой образованный инок, с пылкою деятельностию, ученик уважаемого царем архипастыря Черниговского Лазаря Барановича, учитель царевича Феодора Алексеевича Симеон Полоцкий. Но, прибыв в Москву в 1664 году, он, хотя и принимал участие в ученых трудах на пользу Церкви Русской, однако более семи лет жил простым иноком в Заиконоспасском монастыре. Около 1672 года сделался он наставником царевича Феодора: с этой поры стал он более иметь силы и влияния на других. Но, к несчастию, он незнаком был с греческим языком, а его латинское образование отчуждало от него строгих к Православию иноков и иерархов.
При Патриархе Иоакиме пришло наконец время, когда завещанное восточными первосвятителями дело должно было исполниться. В 1673 году возвратился в. Москву из путешествия по Востоку некто иеромонах Тимофей и принес с собою известие о притеснениях, какие терпело тогда Православие на Востоке, особенно в Иерусалиме, от латинян, домогавшихся не только овладеть всеми святыми местами в Палестине, но и привлечь всех в покорность папе. Дошло это и до сведения юного царя. Сожалея об участи христиан восточных, он пожелал учредить училище греческое в Москве, дабы оказать какую-нибудь помощь угнетаемому Православию. Патриарх Иоаким охотно согласился с мыслию государя. Собрано было до 30 учеников; избран учителем проживавший в Москве ученый грек Мануил [24] а после него иеромонах Иоаким, также из греков; ректором училища назначен сам Тимофей, которого Патриарх причислил к своему домовому клиру. Училище открыто было при типографии. "И невозможно изобразить, — пишет один из учеников сего училища, — как заботились о нем сам благочестивейший государь и святейший Патриарх. Едва не каждую неделю приходили они в типографию, и порознь и вместе, и явно и тайно, чтоб утешаться новым и неслыханным делом, наделяли учащихся и одеждою и червонцами" [25]. Не менее радовался и Патриарх Иерусалимский Досифей, когда узнал о благотворном предприятии на пользу духовного просвещения [26]. Скоро начатки еллинского учения показались малы для щедрот государя, и он пожелал дать школе более обширные размеры и преобразовать ее в академию, но, не успев привести это дело в исполнение, скончался. Незадолго до ранней кончины он обратился к патриархам восточным с прошением прислать в Москву испытанных в Православии и учености наставников.
Между тем как в Москве едва появилась еще заря науки, свет просвещения колебался и едва не погасал на юге Руси: Братская коллегия в Киеве страдала от бури мятежей и неустройства, объявшей всю Малороссию. Около 1657 года Киево-Богоявленский монастырь со всеми принадлежавшими к нему строениями и училищем дотла был истреблен страшным пожаром. Коллегии в это тяжкое время уже не существовало, последние из возмужавших питомцев ее взялись за оружие, чтобы отмстить врагам отечественного спокойствия за гибель и разрушения, внесенные ими. Несколько лет спустя, при ректоре Иоанникии Голятовском, предпринято восстановление разрушенных зданий, но успели построить только деревянную Богоявленскую церковь и несколько убогих хижин для небольшого остатка уцелевших учеников. В 1665 году в самых окрестностях Киева открылись военные действия, и коллегия снова подверглась совершенному разрушению.
Все эти бедствия проистекали из междоусобий, раздиравших несчастную Украину после кончины доблестного гетмана Богдана Хмельницкого и митрополита Сильвестра. Между тем как война польская продолжалась с обоюдными успехами и неудачами, самая Малороссия едва не отпала от державы Московской изменою гетмана Виговского, избранного вопреки законных прав сына Хмельницкого Юрия. Один только Киев остался неизменно верным царю. Мечтая о совершенной независимости Украины, Виговский пленился ложными обещаниями Польши о свободе гражданской и духовной и обагрил кровию благословенную страну, присоединение которой не стоило ни единой капли крови. Поляки и хищные крымцы воспользовались ее неустройством, чтобы грабить под видом союзников то Виговского, то Юрия. Сам Юрий явился за булавою отца своего, получил утверждение от царя, изменил ему и кончил иночеством во цвете лет странное и бурное свое поприще.
В столь же печальном расстройстве находилась со времени кончины Сильвестра Коссова киевская иерархия, страдавшая внутренними раздорами и слабостию двух своих первосвятителей. Первый из них Болабан (1658—1663), прежде избрания в митрополиты был администратором на Волыни от имени Сильвестра Коссова и состоял в сане епископа Луцкого и Острожского. Избранный в Киевские первосвятители, Дионисий Болабан истребовал на это благословение от Константинопольского Патриарха Парфения. Нежелание его снестись предварительно о своем избрании с Патриархом Московским было причиною того, что царь Алексей Михайлович не признал Дионисия митрополитом и повелел посвященному тогда в Москве из киевлян епископу Мстиславскому и Оршанскому Мефодию быть блюстителем Киевской митрополии. К стыду Православия, Дионисий усердно содействовал измене Виговского и вместе с ним присягнул в верном исполнении статей Гадячского договора, предававшего Малороссию во власть Польши. Он окончил жалкую и многомятежную жизнь свою в Корсуни, не смея показаться в Киеве, но удерживая за собою власть святительскую до самой кончины.
Православное духовенство и шляхетство левой стороны Днепра избрали на митрополию Иосифа Нелюбович-Тукальского (1664—1676), бывшего епископа Могилевского, удалившегося в Чигирин от преследования униатов. Приверженцы Польши, с своей стороны, избрали в митрополиты Антония Венницкого и убедили короля заточить Иосифа в Мариенбургскую крепость [27].
В начале 1665 года выступил на поприще общественной деятельности Петр Дорошенко, простой чигиринский казак, ознаменовавший последующую жизнь свою смелыми подвигами и разными злодеяниями. Он захватил в свои руки власть гетманскую. По просьбе его король приказал освободить из заточения митрополита Иосифа и возвратить его на родину. Но Иосиф не смел явиться в Киев как потому, что боялся негодования царского на принятие митрополии без ведома и согласия московского двора, так и потому, что ни киевское духовенство, ни малороссийские казаки правой стороны Днепра, как не участвовавшие в избрании Тукальского, не хотели признавать его своим митрополитом. В Киеве между тем местоблюститель Мефодий явился возмутителем [28] против благодетеля своего, царя православного. Вскоре после того Дорошенко поддался туркам по наущению митрополита Иосифа, который, не внимая советам лучших людей Украины [29], чрез это постыдное дело потерял уважение народное. Малороссии предстояло быть союзницей поклонников Магомета, если бы Андрусовский договор (1667 г.) не остановил этого гибельного дела в самом его начале. Россия заключила перемирие с Польшею и, взяв на себя покровительство над исповедующими веру православную, утешила волнение в народе, а уступка Киева со всеми к нему принадлежностями и военными снарядами во власть царю на два года послужила первым звеном, неразрывно связавшим юго-западную Россию с северо-восточной.
Блюстителем престола Киевской митрополии от царя был назначен Черниговский архиепископ Лазарь Баранович. С первого же раза он благотворно подействовал на взволнованные умы несчастной Украины и способствовал восстановлению в ней возможной тишины. В 1669 году Баранович уговорил послать в Москву посольство о принятии всей Малороссии в подданство, о прощении вины ее и о подтверждении казацких вольностей. Между прочим поручено было членам сего посольства настоять на том, чтобы не отдавать полякам Киева, "сего, — как сказано в инструкции, — первопрестольного града Царства Русского, от которого искони на всю Россию воссияла благодать Божия". Тогда же состоялись статьи так называемого Глуховского договора; Дорошенко отвергнут, и Демьян Многогрешный принял гетманские клейноды и присягнул в верности государю.
Истекал срок Андрусовскому договору; надо было возвратить Киев польской короне. Всегда праводушный и верный слову, царь Алексей Михайлович, может быть, и исполнил бы это; но обстоятельства были сильнее его царской воли. Гетман Многогрешный, митрополит Иосиф Тукальский, Лазарь Баранович, архиепископ Черниговский и Киево-Печерский архимандрит Иннокентий Гизель настоятельно требовали, чтоб не отдавать священного города врагам Православия, и царь Алексей Михайлович решился: в конце 1679 года Киев окончательно присоединен к державе русской. Раз утвердив это, царь уже не отступал ни пред какими угрозами и на неоднократные требования польского правительства твердо отвечал одно: "Не отдам Киева". И Киев, колыбель русского Православия, остался навсегда достоянием державы русской [30]. Грустно и смутно померкла вечерняя заря многомятежной жизни митрополита Киевского Иосифа Нелюбович-Тукальского. Он скончался в Чигорине в 1676 году. Увлекаемый обстоятельствами и слабым характером, тяжкими несчастиями заплатил он за свои политические ошибки; но потомство не упрекнет его в измене Православию и самую привязанность его к недостойному Дорошенко отнесет к движению благородно-признательной души. Братская коллегия не забыла его посильной благотворительности; не от избытков он жертвовал ей, а делился собственным куском хлеба, ибо отдал ей то, что ему самому дано было на пропитание [31]. Смуты и нестроения своей родины, а всего более Церкви, глубоко волновали его добрую, но слишком доверчивую душу, а отсутствие возможности поправить дело своей иерархии сокрушало его безмерно. "По беззакониям моим, — писал он 9 августа 1670 года к боярину Ордыну-Нащокину, — которым нет числа, не признаю я себя душою страждущею за благочестие. В горести душа моя. Как могу назваться пастырем, когда растеряно стадо? О, да соберет его Создавший и Искупивший Своею кровию" [32].
Таково было бедственное положение южнорусской митрополии, еще отделенной от целости отечественной Церкви, под не действительною, а только номинальною зависимостью от патриархов Цареградских.
[1] Терновский. Исследование о подчинении Киевской митрополии Московскому Патриархату, с. 88.
[2] Акты исторические IV, № 208.
[3] Увещания мятежникам были предлагаемы неоднократно: так, в 1674 году ездили с царскою грамотою уговаривать их Холмогорского Спасского собора священник Кирилл и подьячий Василий Истомин; но монахи Соловецкие, приняв грамоту, посланцев "вон выслали с бесчестьем". Еще ранее того, ездил в Соловки, и также безуспешно, Клопский игумен Макарий с грамотою Иоакима, тогда еще митрополита Новгородского (Исторические акты, IV, № 248).
[4] Раскольнический писатель Денисов в своей "Истории о отцах и страдальцах Соловецких" виновником окончательного разорения обители выставляет Патриарха Иоакима, говоря, что царь Алексей Михайлович пред своею смертию хотел было уже разрешить соловлянам жить по их старым обычаям, но Патриарх воспротивился этому всеми силами: "Патриарх ожесточился паче камене, не смотряше царевы болезни пламене: увери царя милость ко отцем отложити, хотя место святое кровию облити. Царь елико Патриарху покоряшеся, толико лютеши болезнь умножашеся. И толико болезни зельное терпяше, яко едва и отдыха ти можаше".
[5] Тот же Денисов записал день взятия обители одним числом со днем смерти государя; тогда как государь действительно скончался "против 30 числа", а Соловецкая обитель взята 22, а не 29 января (Акты Археографической Экспедиции, IV, № 212).
[6] Царь Алексей оставил после себя трех сыновей: двое старших были рождены первою его супругою Мариею Ильиничною; младший — Петр был сыном второй супруги — Наталии Кирилловны, из рода Нарышкиных. Сверх того царь имел от первой же супруги еще несколько дочерей; первое место между ними занимала властолюбивая царевна София. Это разделение царского семейства на две отрасли послужило впоследствии поводом для кровопролитных мятежей стрелецких.
[7] Верный исполнитель всех обрядов святой Церкви, Алексей Михайлович являл пример набожности и воздержания, доходивших до изумительной строгости к самому себе. Никто не соблюдал посты строже его. По свидетельству иностранца Коллинса, Великим Постом он обедал не более трех раз в неделю, а именно: в четверток, субботу и воскресенье, в остальные же дни кушал только по куску черного хлеба с солью, по соленому грибу или огурцу и по стакану полпива. У Котошихина (с. 63) читаем почти то же самое: "И ест царь в те посты (Великий и Успенский), в неделю, во вторник, в четверг, в субботу, но однажды в день, а пьет квас, а в понедельник и в среду, в пятницу во все посты не ест и не пьет ничего, разве для своих и царицыных и царевичевых и царевниных именин". Он не пропускал ни одного Богослужения. Когда был здоров, всегда выходил в церковь; если был болен, то служба совершалась в его комнатах; в пост, посещая всенощные, стоял по пяти или по шести часов сряду и клал много земных поклонов; часто, подобно Давиду (говорит Мейерберг), вставал ночью и молился до утра. Не менее изумительны подвиги его благотворительности. В день Благовещенья кормил он в своих "покоевых хоромах" нищих и из собственных рук жаловал их милостынею; в Рождество и другие большие праздники не садился за стол без того, чтоб не накормить прежде тюремных сидельцев и пленных. Накануне праздников, особенно в сочельник пред Рождеством Христовым, бывали так называемые "тайные выходы" в тюрьмы и богадельни, где царь из своих рук раздавал милостыню тюремным сидельцам, полоняникам, богаделенным, увечным и всяким бедным людям, рассыпал щедроты свои и по улицам, через которые проходил. Между тем доверенные лица из стрелецких полковников и подьячих тайного приказа раздавали царскую милостыню на Земском дворе, у лобного места и на Красной площади.
[8] Сказание иностранца Лизека, с. 318.
[9] Никон не принял драгоценных мехов, присланных от царя на дорогу, но при выезде из Москвы Новоспасский архимандрит Иосиф подарил ему свою шубу. Спутники же Никона продолжали страдать от стужи до тех пор, пока в одном селе близ Мологи неизвестная старушка тайно от приставов снабдила их теплым платьем.
[10] В день Святой Пасхи, после литургии, Никон пригласил к столу своему архимандрита Иосифа, полковника Наумова, игумена и келаря Ферапонтова монастыря и многих из братии. Наполнив чашу вином, присланным от царя, Никон обратился к своим гостям и торжественно сказал: "Да не до конца пребудет вражда наша с государем, се ныне питие сие про здравие благочестивейшего царя со всеми вкушаю и впредь присланным от него отрицатися не буду".
[11] Теперь нет уже келий Никона в Ферапонтове, хотя цела еще надворотная церковь, к которой они примыкали переходами, и сохранилась дверь, которая вела на переходы. Последние бревна из стен жилища Патриарха-узника недавно употреблены на постройку сельской школы.
[12] Особенно тяготился поборами Никона соседний Кириллов монастырь. Кирилловцы говорили Ферапонтовским монахам: "Батька ваш ест нас".
[13] При известии о кончине царя Алексея, Никон вздохнул от глубины сердца, прослезился и, обратив взоры к небу, сказал: "Воля Господня да будет! Аще бо зде с нами прощения не получи, но в страшное Пришествие Господне судитися имать". Лопухин просил его подать прошение царю на бумаге. "Мы исполняем, — сказал Никон, — слово Господа: оставите, оставится и вам", и присовокупил: "Бог его простит". Но не решился дать письменного разрешения.
[14] Устроив каменный остров на озере, прилегающем к Ферапонтову монастырю, Никон поставил на нем крест с надписью: "Никон, Божиею милостию Патриарх, постави сей крест Господень, будучи в заточении за слово Божие и за Святую Церковь на Беле-озере в Ферапонтове монастыре, в тюрьме". Мимо этого самого места пролегала зимою большая дорога к монастырю. Путешественники и богомольцы останавливались при кресте Никона и прочитывали надписи. Такая же надпись была вырезана на всех келейных сосудах Никона и на стуле его работы, который доныне хранится в ризнице Кириллова монастыря.
[15] При точном исследовании местности, нельзя усомниться, что кельи, которые занимал Никон, были те самые, где теперь помещается духовное училище, с южной стороны Евфимиевской церкви: подле них и доселе уцелел корпус, называющийся больничным. Местность их с точностию определена в донесении архимандрита Никиты Патриарху Иоакиму по тому случаю, когда велено было устроить особую кухню для Никона, чтобы избавить его от головной боли, происходившей от постоянного угара.
[16] Когда новгородцы били челом Патриарху Иоакиму, чтобы духовным лицам судиться по гражданским делам не на митрополичьем дворе, а в приказной палате, Патриарх, отстаивая неподсудность духовенства мирскому суду, пригрозил им за это участью Корея, Дафана и Авирона. (Знаменский. Руководство к Русской церковной истории, с. 276).
[17] Акты исторические V, № 186. Акт Археографической Экспедиции IV, № 201 и 253.
[18] В том же году это соборное постановление подтверждено указом царским, по которому главные расколоучители: Аввакум, Лазарь, Феодор и Епифаний, были сожжены всенародно, без сомнения, в той надежде, что с гибелью их погибнет и все дело их. Но это еще более распалило ненависть раскольников против Патриарха, которого они считали главным виновником казней.
[19] Чудовское училище существовало и в 1666 году. В сем году Паисий Лигарид писал свой ответ шведскому посланнику о вере греков и русских относительно Евхаристии в училище святого Алексия.
[20] "Видишь, — сказано в сем поучении, — яко во мнозех от вас не имеет премудрость места, идеже главу приклонити. Скитается она якоже Христос — Премудрость Божия, в Вифлеемском вертепе, и несть взысками ея... Оставивше греческий язык и небрегуще о нем оставили есте и мудрость, и аки оземствовасте (изгнали) ю. Страннии роди и противнии вере православной, на западе обитающии, греческий язык яко светильник держат, ради мудрости его, и училища его назидают. Зде точию лености ради зело обесценися (греческий язык)". Из рукописи Московской Духовной Академии, № 68.
[21] "Не хощем же, — говорили патриархи, — да вся тягота и бремя на прекрепкий царский престол возложится, яко едва не бесконечная имеющий иждивения на оборону и утверждения своей державы. Но токмо хощем, да разделится на архиереи и на избраннейшие начальные архимандриты, яко имеющих многие отчины и доходы довольные". (Из той же рукописи).
[22] В рукописи Синодальной библиотеки под № 130, л. 153, есть письмо прихожан сей церкви к неизвестному лицу, где сказано: "Еще же и другую благородную и полезную православному народу умысливше вещь, сиречь словенской грамматики училища состроение, учителя и учеников пристяжание, написахом челобитную ко пресветлому царскому величеству, да изволит нам сие начинание к совершению возводити". — История Российской иерархии, ч. I, с. 420.
[23] Обе грамоты помещены в Прибавлениях к Творениям Святых Отцов. 1845, с. 168—171.
[24] Вероятно, тот самый, который похоронен в Московском Заиконоспасском монастыре в 1694 году, по прозванию Левендатов, как сказано в надгробной надписи. Древняя Вивлиофика ч. XVIII, с. 201.
[25] "Историческое известие о Московской Академии", составленное Поликарповым. Древняя Вивлиофика XVI, с. 296.
[26] Досифей писал к царю Феодору: "Благодарим Господа Бога, яко во дни святого вашего царствия благоволи быти в царствующем вашем граде еллинской школе: еллинским языком писано Евангелие и Апостол; еллини быху святии отцы; еллински написашеся деяние святых Соборов и святых отцов списание и все святые Церкви книги, и сие есть Божественное дело, еже учити христианам еллинский язык, во еже разумети книги православной веры, яко же писали суть, и познавати толкование их удобно и наипаче, дабы отдалени были от латинских, иже исполнены суть лукавства и прелести, ереси и безбожества". — Собрание государевых грамот, IV, № 135.
[27] Маркович. История Малоросии, II, 102.
[28] Мефодий попался в руки Дорошенки и отослан к митрополиту Иосифу, который предал его суду, лишил епископского сана и заточил в монастырь Уманский. Оттуда бежав, он и явился в Киеве, но, схваченный боярином Шереметевым, отправлен в Москву и кончил жизнь под крепкою стражею в монастыре Новоспасском.
[29] Еще Хмельницкий говорил некогда: "Христианам самопроизвольно отдаться во власть неверных, сдружиться и слиться с ними есть грех смертельный, поступок позорный и предосудительный, — есть почти самоубийство. Имея с неверными неразрывное сообщение, невозможно не совратиться с пути христианского и не заразиться бусурманскими мерзостями. Мы останемся тогда, как обломанное судно в пространном море, обуреваемое со всех сторон и не имущее пристанища и надежды к спасению, и будем то же, что были после нашествия Батыя, под властию татар, невольники, в Богослужении отступники и рабы, гибнущие душою и телом" (Маркович. История Малороссии I, 332). А Лазарь Баранович, архиепископ Черниговский, писал к Иосифу, склоняя его на подданство Москве: "Под бусурманскою рукою стонет Греция и по настоящее время, и самих патриархов вешают: невольная вольность! И для чего под такое ярмо класть шею? Греки рады бы освободиться от него, Русь сама лезет. Я свои овцы черниговские поставил на путь, и вы, всея России пастырь, ведете всю Русь к монарху русскому, а сами летите на престол свой, как на гнездо свое. Знаю, что благодушный монарх достойно избранного на митрополию пастыря велел бы принять милостиво" (С. Терновский. Исследования о подчинении Киевской митрополии Московскому Патриарху, с. 50).
[30] На съезде боярин князь Одоевский говорил уполномоченным польским: "Россия не в противность договоров владеет всею западною Украиною, а, следовательно, и Киевом. Все эти города и Киев завоеваны Россиею не у поляков, а у турок. Польша не имела права без совещания с Россиею отдавать султану заднепровскую Украину, а если уж она отдала ее, то не в праве иметь на нее никаких притязаний. Напротив того, королю должно быть приятнее, чтобы Киевом владела держава христианская, а не магометане. Впрочем, что бы ни говорили против этого, а Киев, приобретенный от Порты, не будет возвращен королевству (Маркевич. История Малороссии, II, 187). В память этого радостного для всей православной России события, государь принес в дар Киево-Печерской Лавре ризы серебряного глазета с золотыми цветами; оплечье этих риз по красному бархату богато унизано жемчугом.
[31] Получив от Дорошенко "на столовое содержание" местечко Стайки, Иосиф не захотел пользоваться этим даянием и подарил его киево-братской коллегии. "Хотя я и сам борзо нищетен, — писал он в своей грамоте, — но отделяю их (Стайки), как две лепты вдовицы, на поддержание того обнищавшего святого места" (Памятники временной комиссии в Киеве. II, 232).
[32] Филарет, архиепископ Черниговский. История Русской Церкви. Период IV, с. 51.